Снова почти полночь. Снова чашка горячего черного кофе. Снова обращение в никуда.
За истекшую почти неделю…. Так, стоп, это уже было. Не тезисы же снова выкладывать. Октябрьские тезисы… Один деятель уже выдал в эфир хоть и апрельские, а все ж тезисы, а потом расхлебывали.
Однако ж, и в самом массовом и сложном виде корпоративного спорта – борьбе под ковром - успел поучаствовать, и тайнами мадридского двора проникнуться, и в государственный аппарат управления, а если под правильным углом посмотреть, то и принуждения, лбом постучал, и на диванчике поваляться сумел, и по берегу реки пройтись получилось, а самое главное – подумать довелось. О разном…
О том, как соотнести в голове гордость и предубеждение с желанием и влечением, о европейском либерализме и многополярном мире, о супермаркетах и буханках черного хлеба, и даже о дожде и грязи. Словом, крутилась в голове всякая всячина. А все ж таки по берегу реки пройтись – ценно. Я уже давно собирался написать про родные реки. Ну что же, вспоминаем стиль первых записей и – вперед. Лишь бы кофе не остыл.
Вы помните о тех двух реках, у слияния которых стоит мой дом? О большой реке, или даже о Большой реке, а может и Большой воде, если вспоминать язык народов, некогда обитавших у ее берегов? И о маленькой реке, или Дождевой реке? Правда, река она – еле-еле, с трудом, и скорее даже ручей. Ан на карту посмотришь, а там черным по-русски – река. Ну так и не будем спорить с географами. Им из кабинета виднее.
Дождевая река берет начало за городом, истоков ее я никогда не видел. Еще совсем недавно она была полноводна и судоходна, во всяком случае, мои деды смело плавали по ней на плоскодонках (а чем не судно?), уныло поглядывая на поросшую густой травой гору, на вершине которой стоит Город. Деревянные мосты, перекинутые в двух (а может и не в двух) местах через речку, поднимались высоко над водой, и путь по ним был сопряжен со страхом очутиться в ледяной быстрине. А вот про «ледяной» я ничего не напутал. Река питалась и питается ключами, в изобилии бьющими со склонов горы, поэтому в жаркий полдневный зной вода в реке не по-летнему свежа и бодряща, а в зимнюю стужу по всему течению поднимается пар незамерших потоков. Зимой всегда было интересно смотреть на поединок мороза и реки. Первый силился сковать непокорные воды слоем льда, причем – хоть какого-нибудь, пусть даже самого тонкого. Вторая же сопротивлялась, боролась, не сдавалась и долго не смирялась с напором противника. Метафоры метафорами, а лишь тридцатиградусная цельсиевская стужа, которая держалась неделю-две, могла заковать реку в лед от берега до берега, да и то ходить по такому льду было из рук вон опасно. А едва холод отступал, как прямо в середине русла появлялись внушительные промоины. Они – как девизная лента на речном гербе. «Я не сдамся без боя».
Со временем река измельчала. Над ней с городской стороны предприимчивые рабы красных тиранов устроили не то эргастерий, не то мастерскую. Сливки оттуда шли на стол вельможным наместникам, молоко – честному народу, а все что осталось – реке. В летние дни воды реки окрашивались в грязно-белые, ядовито-зеленые, бурые и сероватые тона, а летними вечерами миазмы от речных вод не только гнали прочь любого, кто проходил мимо, но и не давали спокойно дышать всем окрестностям. О рыбе, некогда обитавшей здесь в изобилии, никто и не вспоминал. Речка стала прибежищем лягушек и свирепых комаров, тучами кишащих над ее потоками и ежевечерне вылетавших на кровавую охоту к открытым окнам. Я как раз тогда знакомился с мифами древней Эллады, так вот мое сознание неизменно помещало Лернейскую гидру и ее ужасного рака в воды Дождевой реки, куда-то ближе к мосту, в небольшое болотце. Так и чудилось, что Иолай подожжет траву на берегу реки, Геракл смело отрубит все головы чудищу, а я посмотрю на все это и пойду домой обедать.
Прошли годы. Грозные ветры перемен, веявшие над страной, не обошли стороной и эргастерий. Нечистоты перестали выливать в реку. Она очистилась естественным путем, вновь стала кристально прозрачной (все же ключевая вода удивительно чиста), и даже стала обитаемой. В смысле, рыба вернулась. Не щуки и судаки дней минувших, конечно, но и пескарики и плотвички после комаров и лягушек казались венцом мечтаний о фауне. Хотя и лягушки никуда не делись. Поздней весной любой желающий может послушать их разноголосый концерт. Да, оказалось, что рыба – только первый шажок животного мира на реке. Появились иволги и трясогузки. Стрекозы в изобилии заполнили прибрежные заросли. Нет-нет, а на реке гнездились и дикие утки. Ну может, две-три, а все же. И селезень зеленоголовый плавает, и серенькие уточки, и даже маленькие утятки. Завелась ондатра. Правда, ближе к большой реке, к большой воде, а все равно – завелась. Один или два года в зарослях камыша и осоки (они тоже выросли вместо какой-то вонючей травы) жила цапля. Самая настоящая цапля, белая, изящная. Ну и венцом всего этого разнообразия стал бобр. Вот уж кого-кого, а бобра на Дождевой реке никто не ждал. Ан поди ж ты, завелся, построил себе в излучине хатку, и стал жить-поживать и добра наживать. Раннем летним утром бобр выбирался из этой самой хатки, искал местечко свободное от травы и решительно философски грелся на солнышке, подставляя ему то один, то другой бок. Собственно, во время подобного бобрового созерцания окружающего и размышления о вечном, я бобра и видел. Сколько раз потом силился его еще разок встретить – бесполезно. Даже хватило ума пошвырять камнями в место предполагаемой хатки бобра. Не вышло ничего, да и брат двоюродный отметился: «Кидай, кидай. Сейчас бобр камни обратно бросать станет!». Ну я и перестал. Ну его. Бобра то есть.