Полночь. А значит самое время усесться за дневник. Как обычно, не знаю о чем писать. Как обычно, сейчас что-нибудь напишу.
Больно. Мучительно. Тоскливо. Томительно. Всеохватывающая бессильная ярость, кулаки сжимаются, и ногти впиваются в кожу. Кричать? Зачем, для чего, кому…
Маска. Чтоб ей пусто было, этой маске.
Злоба… Злоба? На кого? На себя! Мечтатель, безумец…
Чайник закипел, пойду кофе готовить.
Вы когда-нибудь играли с котенком? Ну, в самую известную кошачью игру – нитка с бантиком. Видели, как котенок отчаянно силится поймать этот самый бантик, как он крадется, притаивается, подползает, притворяется, и бросается – резко, сразу, вдруг? Для того, в чьей руке нитка, это игра, развлечение, потеха над бедным котенком. Удовлетворение собственных амбиций, своего величия и могущества, упоение своей властью. Для котенка все серьезнее. Это не игра, не шутка. Бантик – это реальная добыча, которую нужно подкараулить, поймать, не отпустить. Это – жизнь со всеми ее сложностями и перипетиями.
А когда-нибудь перед взрослым котом бантик дергали? Попробуйте – в дураках останетесь. Правда, тут возможны варианты. Старый, умудренный годами кот, скорее всего весьма флегматично посмотрит на прыгающий бантик, затем – саркастически на того, в чьих руках бантик, а потом – отвернется или зажмурится. Кот помоложе резким ударом лапы поймает бантик, с силой оторвет его от нитки, и на человека посмотрит с неподдельной злобой и презрением. Впрочем, есть и такие коты, которые и в зрелом кошачьем возрасте способны принять бантик всерьез и примутся гоняться за ним, подобно двухмесячному котенку. Но это – редкость.
Зачем написал? Это все не про меня. Не про меня сейчас. Куда уместнее – пес на двухметровой цепи, перед которым в трех метрах лежит свежая вырезка. Или бык в загоне из массивных дубовых бревен, поднимающий копытом пыль, ярясь от камешков, летящих в него из-за загона.
Лет в десять в зверинце в клетке я видел маленького тигренка, злого, как тысяча самых злых тигров. Он хищно смотрел на посетителей, рычал, царапал пол, отчаянно прыгал по клетке, грыз стальные прутья, неистовствовал, негодовал, безумствовал. Зрители в двух метрах от клетки за заграждением тихонько посмеивались, кто посмелее – свистел и улюлюкал, а самые смелые – норовили, попирая боязнь, что-нибудь швырнуть в клетку. Но боялись, естественно, не тигренка, а работников зверинца. Тигренка не боялся никто. Он это понимал и в бессильной злобе раз за разом кидался на прутья клетки в сторону посетителей. Он сходил с ума от ярости и обреченности, от доступности и невозможности, субъективного желания и объективной необходимости. Конечно, подобная заумь не стучала в тигриной голове. Но звериное исступление не давало ему покоя.
Эти примеры куда удачнее.
Зима все увереннее стучится. Вчера снег шел уже смелее, гуще. Ночью был такой мороз, что лужи не оттаяли и далеко за полдень. Слякотная осенняя грязь сразу схватилась, высохла, затвердела. Ходить теперь можно, не опасаясь залезть в провинциальные топи по колено. Всегда удивлялся: в родном уездном городе куда чище и аккуратнее, чем в провинциальной столице. Болото, весь ваш город – болото.
Небо сделалось серым, мрачным, удивительно тяжелым. Свинцовым. Или стальным? Да нет, сталь – блестит, а свинец – темен и мрачен. Ветер слабый, почти и не заметный, но обжигающий, неприветливый. Листья почти все опали. Опали как-то сразу, за день-два. Деревья уныло качаются на ветру, страша своей наготой. И – тучи. Какие-то грозные и мрачные.
А все же в поздней осени есть своя поэзия. Поэзия уснувшей природы. Поэзия тоски и меланхолии. Не той легкой грусти, которая накатывает в октябре под шорох опадающих листьев. Нет. Грусти вселенской, космической. Я с некоторых пор даже рад тому, что снег выпадает в середине-конце декабря, не раньше. Природа становится какой-то кельтской, китайской или даже древневосточной. Такой, наверное, была зима в Древнем Риме. Такую зиму видели Одиссей и Ахилл. Вот и сопричастность истории, вечности.
И я в этой осени – часть этой истории, часть вечности.
Здесь любила Беатриче Данта,
Здесь ахейцы разорили Трою.
Нет уж, я достоин жить.
Улыбаясь.
Вечности.
Больно. Мучительно. Тоскливо. Томительно. Всеохватывающая бессильная ярость, кулаки сжимаются, и ногти впиваются в кожу. Кричать? Зачем, для чего, кому…
Маска. Чтоб ей пусто было, этой маске.
Злоба… Злоба? На кого? На себя! Мечтатель, безумец…
Чайник закипел, пойду кофе готовить.
Вы когда-нибудь играли с котенком? Ну, в самую известную кошачью игру – нитка с бантиком. Видели, как котенок отчаянно силится поймать этот самый бантик, как он крадется, притаивается, подползает, притворяется, и бросается – резко, сразу, вдруг? Для того, в чьей руке нитка, это игра, развлечение, потеха над бедным котенком. Удовлетворение собственных амбиций, своего величия и могущества, упоение своей властью. Для котенка все серьезнее. Это не игра, не шутка. Бантик – это реальная добыча, которую нужно подкараулить, поймать, не отпустить. Это – жизнь со всеми ее сложностями и перипетиями.
А когда-нибудь перед взрослым котом бантик дергали? Попробуйте – в дураках останетесь. Правда, тут возможны варианты. Старый, умудренный годами кот, скорее всего весьма флегматично посмотрит на прыгающий бантик, затем – саркастически на того, в чьих руках бантик, а потом – отвернется или зажмурится. Кот помоложе резким ударом лапы поймает бантик, с силой оторвет его от нитки, и на человека посмотрит с неподдельной злобой и презрением. Впрочем, есть и такие коты, которые и в зрелом кошачьем возрасте способны принять бантик всерьез и примутся гоняться за ним, подобно двухмесячному котенку. Но это – редкость.
Зачем написал? Это все не про меня. Не про меня сейчас. Куда уместнее – пес на двухметровой цепи, перед которым в трех метрах лежит свежая вырезка. Или бык в загоне из массивных дубовых бревен, поднимающий копытом пыль, ярясь от камешков, летящих в него из-за загона.
Лет в десять в зверинце в клетке я видел маленького тигренка, злого, как тысяча самых злых тигров. Он хищно смотрел на посетителей, рычал, царапал пол, отчаянно прыгал по клетке, грыз стальные прутья, неистовствовал, негодовал, безумствовал. Зрители в двух метрах от клетки за заграждением тихонько посмеивались, кто посмелее – свистел и улюлюкал, а самые смелые – норовили, попирая боязнь, что-нибудь швырнуть в клетку. Но боялись, естественно, не тигренка, а работников зверинца. Тигренка не боялся никто. Он это понимал и в бессильной злобе раз за разом кидался на прутья клетки в сторону посетителей. Он сходил с ума от ярости и обреченности, от доступности и невозможности, субъективного желания и объективной необходимости. Конечно, подобная заумь не стучала в тигриной голове. Но звериное исступление не давало ему покоя.
Эти примеры куда удачнее.
Зима все увереннее стучится. Вчера снег шел уже смелее, гуще. Ночью был такой мороз, что лужи не оттаяли и далеко за полдень. Слякотная осенняя грязь сразу схватилась, высохла, затвердела. Ходить теперь можно, не опасаясь залезть в провинциальные топи по колено. Всегда удивлялся: в родном уездном городе куда чище и аккуратнее, чем в провинциальной столице. Болото, весь ваш город – болото.
Небо сделалось серым, мрачным, удивительно тяжелым. Свинцовым. Или стальным? Да нет, сталь – блестит, а свинец – темен и мрачен. Ветер слабый, почти и не заметный, но обжигающий, неприветливый. Листья почти все опали. Опали как-то сразу, за день-два. Деревья уныло качаются на ветру, страша своей наготой. И – тучи. Какие-то грозные и мрачные.
А все же в поздней осени есть своя поэзия. Поэзия уснувшей природы. Поэзия тоски и меланхолии. Не той легкой грусти, которая накатывает в октябре под шорох опадающих листьев. Нет. Грусти вселенской, космической. Я с некоторых пор даже рад тому, что снег выпадает в середине-конце декабря, не раньше. Природа становится какой-то кельтской, китайской или даже древневосточной. Такой, наверное, была зима в Древнем Риме. Такую зиму видели Одиссей и Ахилл. Вот и сопричастность истории, вечности.
И я в этой осени – часть этой истории, часть вечности.
Здесь любила Беатриче Данта,
Здесь ахейцы разорили Трою.
Нет уж, я достоин жить.
Улыбаясь.
Вечности.